ОБОЖЕСТВЛЕНИЕ УБОЖЕСТВ
Вместо "электрификации и советской власти" у нас теперь власть чистогана и повальная канонизация. Не успеешь оглянуться, как кого-нибудь задним числом уже воспоют, прославят, обожествят.
Вчера — обычный уголовник? Сегодня — мученик за идею, борец с тоталитарным режимом.
Вчера — безвольный, жестокий и тщеславный монарх? Сегодня — страстотерпец, средоточие добродетелей.
Вчера — коллаборационист, пособник фашистов? Сегодня — ум, честь и совесть какой-нибудь большой или маленькой нации.
Стоило ли сомневаться, что этот жадный канонизационный конвейер дотянется однажды и до Бориса Николаевича Ельцина, до человека, который, собственно, его и запустил?
Оказывается, называть девяностые "лихими" — нехорошо. Правильно называть их святыми. Так считает вдова Ельцина, защищающая мужа от клеветы и грязных нападок.
Впрочем, и без помощи Наины Иосифовны нападки постепенно сходят на нет. Время несется вперед. Впервые школу заканчивают дети, не заставшие не только Советского Союза, но и самих девяностых. Для поколения-2017 девяностые — лишь раздел учебника истории, не более. И знать о девяностых ребята будут столько, сколько требует ЕГЭ. То есть практически ничего.
В этом смысле жестокие телевизионные битвы между состарившимися либералами и одряхлевшими патриотами постепенно утрачивают смысл. Идущая им на смену молодая шпана не отличает эллина от иудея, Жукова от Керенского, Матросова от Колчака, Бурбулиса от Сабониса, Ельцина от Новосельцева.
Деградация мышления и образования накладываются на естественную социальную динамику, для которой не существует ничего вечного. Первыми в океане истории растворяются конкретные фамилии, отчества и имена. Как бы они ни были нам дороги, в каком бы граните ни были отлиты, каждое следующее мгновение вводит в обращение миллионы новых имён. Новые имена требуют места под солнцем. Они живут и умирают, любят и ненавидят, строят и разрушают, рожают и убивают точно так же, как предыдущие, но по-другому. В этом и состоит прогресс — следующие исторические грабли всегда расположены этажом выше.
Безжалостное к личностям, время не обладает властью лишь над идеями. Идея — вот тот сухой экстракт, который аккуратно пересыпается из старческой горсти в чью-нибудь розовую ладошку.
И любая канонизация, любая установка памятников или открытие просветительских центров — это не способ увековечить личность. Это способ застолбить место для идеи.
Можно не знать, кто такой Ельцин, но идея 90-х нам хорошо известна. Ведь невозможно не знать, что такое: товар, кредит, долг, рынок, приватизация, реклама, биржа, банк, безработица, акция, коллектор, киллер, ипотека, сутенер, страховка, хоспис. Цепочка из этих простых и для кого-то священных понятий — при любой перемене слагаемых — неизменно оканчивается словом "война". Неважно, где — в Чечне, в Югославии, в Ираке, на Красной Пресне или на Донбассе. Концентрированное выражение идеи по имени Ельцин — это смерть, вырождение, война.
Это тихая, подспудная гражданская война, ведущаяся нелетальными средствами — война, в которой более достойные (сильнейшие или хитрейшие) с хрустом пожирают менее достойных (слабейших или честнейших). Она одевает в похоронный гранит окраины городов, забивает шприцами школьные туалеты, рассаживает маленьких токсикоманов вдоль теплотрасс. Мы называем это рыночной экономикой.
Но это и явная, горячая война. На ней чернеют от ужаса Дом Правительства, площадь Минутка или больница в Буденновске.
Вот что такое Ельцин. Ельцин — канцерогенная идея, обеспечивающая кровоснабжение и рост всей опухоли.
Вместо "электрификации и советской власти" у нас теперь власть чистогана и повальная канонизация. Не успеешь оглянуться, как кого-нибудь задним числом уже воспоют, прославят, обожествят.
Вчера — обычный уголовник? Сегодня — мученик за идею, борец с тоталитарным режимом.
Вчера — безвольный, жестокий и тщеславный монарх? Сегодня — страстотерпец, средоточие добродетелей.
Вчера — коллаборационист, пособник фашистов? Сегодня — ум, честь и совесть какой-нибудь большой или маленькой нации.
Стоило ли сомневаться, что этот жадный канонизационный конвейер дотянется однажды и до Бориса Николаевича Ельцина, до человека, который, собственно, его и запустил?
Оказывается, называть девяностые "лихими" — нехорошо. Правильно называть их святыми. Так считает вдова Ельцина, защищающая мужа от клеветы и грязных нападок.
Впрочем, и без помощи Наины Иосифовны нападки постепенно сходят на нет. Время несется вперед. Впервые школу заканчивают дети, не заставшие не только Советского Союза, но и самих девяностых. Для поколения-2017 девяностые — лишь раздел учебника истории, не более. И знать о девяностых ребята будут столько, сколько требует ЕГЭ. То есть практически ничего.
В этом смысле жестокие телевизионные битвы между состарившимися либералами и одряхлевшими патриотами постепенно утрачивают смысл. Идущая им на смену молодая шпана не отличает эллина от иудея, Жукова от Керенского, Матросова от Колчака, Бурбулиса от Сабониса, Ельцина от Новосельцева.
Деградация мышления и образования накладываются на естественную социальную динамику, для которой не существует ничего вечного. Первыми в океане истории растворяются конкретные фамилии, отчества и имена. Как бы они ни были нам дороги, в каком бы граните ни были отлиты, каждое следующее мгновение вводит в обращение миллионы новых имён. Новые имена требуют места под солнцем. Они живут и умирают, любят и ненавидят, строят и разрушают, рожают и убивают точно так же, как предыдущие, но по-другому. В этом и состоит прогресс — следующие исторические грабли всегда расположены этажом выше.
Безжалостное к личностям, время не обладает властью лишь над идеями. Идея — вот тот сухой экстракт, который аккуратно пересыпается из старческой горсти в чью-нибудь розовую ладошку.
И любая канонизация, любая установка памятников или открытие просветительских центров — это не способ увековечить личность. Это способ застолбить место для идеи.
Можно не знать, кто такой Ельцин, но идея 90-х нам хорошо известна. Ведь невозможно не знать, что такое: товар, кредит, долг, рынок, приватизация, реклама, биржа, банк, безработица, акция, коллектор, киллер, ипотека, сутенер, страховка, хоспис. Цепочка из этих простых и для кого-то священных понятий — при любой перемене слагаемых — неизменно оканчивается словом "война". Неважно, где — в Чечне, в Югославии, в Ираке, на Красной Пресне или на Донбассе. Концентрированное выражение идеи по имени Ельцин — это смерть, вырождение, война.
Это тихая, подспудная гражданская война, ведущаяся нелетальными средствами — война, в которой более достойные (сильнейшие или хитрейшие) с хрустом пожирают менее достойных (слабейших или честнейших). Она одевает в похоронный гранит окраины городов, забивает шприцами школьные туалеты, рассаживает маленьких токсикоманов вдоль теплотрасс. Мы называем это рыночной экономикой.
Но это и явная, горячая война. На ней чернеют от ужаса Дом Правительства, площадь Минутка или больница в Буденновске.
Вот что такое Ельцин. Ельцин — канцерогенная идея, обеспечивающая кровоснабжение и рост всей опухоли.
Таким образом, сакрализация Ельцина, возведение ельцинских храмов и часовен — это не попытка отстоять чье-то частное имя. Это попытка защитить идею, уклад, курс, которым страна, не отклоняясь ни на градус, продолжает следовать уже двадцать пять лет. Конечно, этот курс обеспечивает материальное благосостояние вполне осязаемым родственникам Ельцина, именовавшимся ранее магическим словом "Семья". Семья получила свои отступные и неприкосновенность. Семье, конечно, не хотелось бы потерять — ни в статусе, ни в активах. Но подлинный страх у ельцинопоклонников вызывает вовсе не это, а нарастающая возможность реванша идеи противоположной.
Именно отсюда — антисоветский, канонизаторский зуд, желание впихнуть в каждый двор, на каждый расчищенный постамент по памятнику Солженицыну. Как будто чья-нибудь чугунная башка в состоянии остановить или притормозить безжалостные шестеренки истории.
.
Святые Девяностые? Ну что ж — помолитесь своим святым.
Именно отсюда — антисоветский, канонизаторский зуд, желание впихнуть в каждый двор, на каждый расчищенный постамент по памятнику Солженицыну. Как будто чья-нибудь чугунная башка в состоянии остановить или притормозить безжалостные шестеренки истории.
.
Святые Девяностые? Ну что ж — помолитесь своим святым.
Напоминаю, сегодня у нас спор о национализме и большевизме с одним из лидеров "Другой России". Вход свободный.
Национализация стратегических отраслей при сохранении свободы для среднего или мелкого капитала — это рецепт неопытного идиота, который предлагает носить пиво в мешке с небольшими дырками.
Любой, кто знает, как работает крупная государственная компания (кстати, потрудитесь выяснить, какова у нас сегодня доля государства в некоторых стратегических отраслях), знает и то, что в рыночных условиях любая госмонополия моментально обрастает паразитами, ракушками и прилипалами в виде небольших АОЗТ, ООО или ИП.
Причем поощряется этот процесс в первую очередь обитателями самих "неприступных крепостей". Но причина – не в ущербной человеческой психологии, а в самой природе капитала. Причина – не в области идеального, а в области материального.
Ровно такой эксперимент (по внедрению хозрасчета) и убил советскую экономику, разложив её изнутри. Я двадцать раз уже указывал, что все сегодняшние олигархи — есть вчерашние фарцовщики-кооператоры.
Рецепт в виде замены неправильных фарцовщиков на правильных (расово, национально или идеологически чистых) и приставления к ним избранного сословия (опричнины) для охраны и дисциплины — никогда не работал и работать не будет. В этом смысле любые концепции по скрещиванию ужа с ежом устарели еще 100 лет назад (все это было-было, друзья) и никак не могут противопоставляться марксизму-ленинизму.
.
Обвинения же в замшелости и догматизме, звучащие в адрес марксистов, попросту смехотворны. Марксизм — это не система организации народного хозяйства, а научный метод, метод материалистического познания. Как каждый научный метод, он базируется на ряде основополагающих положений.
Например, материалистическая концепция Коперника может считаться сегодня устаревшей, она может быть дополнена и уточнена. Но вменяемому человеку не придет в голову отрицать то, что Земля вращается вокруг Солнца.
Все мелкобуржуазные националисты являются в первую очередь идеалистами, отрицающими материальную природу бытия и ссылающимися в своих "рассуждениях" на нечто неисчислимое, идеальное, воздушное. Этим они более всего напоминают приверженцев птоломеевой доктрины из ордена доминиканцев, для которых земля плоская, а в центре мироздания находится сам орден.
Любой, кто знает, как работает крупная государственная компания (кстати, потрудитесь выяснить, какова у нас сегодня доля государства в некоторых стратегических отраслях), знает и то, что в рыночных условиях любая госмонополия моментально обрастает паразитами, ракушками и прилипалами в виде небольших АОЗТ, ООО или ИП.
Причем поощряется этот процесс в первую очередь обитателями самих "неприступных крепостей". Но причина – не в ущербной человеческой психологии, а в самой природе капитала. Причина – не в области идеального, а в области материального.
Ровно такой эксперимент (по внедрению хозрасчета) и убил советскую экономику, разложив её изнутри. Я двадцать раз уже указывал, что все сегодняшние олигархи — есть вчерашние фарцовщики-кооператоры.
Рецепт в виде замены неправильных фарцовщиков на правильных (расово, национально или идеологически чистых) и приставления к ним избранного сословия (опричнины) для охраны и дисциплины — никогда не работал и работать не будет. В этом смысле любые концепции по скрещиванию ужа с ежом устарели еще 100 лет назад (все это было-было, друзья) и никак не могут противопоставляться марксизму-ленинизму.
.
Обвинения же в замшелости и догматизме, звучащие в адрес марксистов, попросту смехотворны. Марксизм — это не система организации народного хозяйства, а научный метод, метод материалистического познания. Как каждый научный метод, он базируется на ряде основополагающих положений.
Например, материалистическая концепция Коперника может считаться сегодня устаревшей, она может быть дополнена и уточнена. Но вменяемому человеку не придет в голову отрицать то, что Земля вращается вокруг Солнца.
Все мелкобуржуазные националисты являются в первую очередь идеалистами, отрицающими материальную природу бытия и ссылающимися в своих "рассуждениях" на нечто неисчислимое, идеальное, воздушное. Этим они более всего напоминают приверженцев птоломеевой доктрины из ордена доминиканцев, для которых земля плоская, а в центре мироздания находится сам орден.
Асфальт дорожек Массандровского парка давно разложился на песок и щебень. Ветер глодает остовы автобусных остановок и торчащие из бетонных скамеек рыжие ребра арматуры. Памятники Крыма напоминают египетские пирамиды — величественные сооружения, доставшиеся по наследству одной цивилизации от другой — более развитой, но канувшей в Лету. (Речь, понятно, не об украинской "цивилизации", не об императорской России и даже не о временах Владимира-крестителя)
Перебирая туристические магнитики, на которых серпасто-молоткастый Хрущев "передает" полуостров бравому мужчине в черных очках (Крым сдал-Крым принял), я вспоминаю уличных торговцев из Хургады, развязных и шумных арабов, впаривавших прохожим пластиковые китайские изваяния Тутанхамона. С каждым следующим сезоном связь между эпохами становится всё более призрачной. Эту связь не воскресят ни стилизованные под 50-е автоматы с газировкой, ни безмятежный Юрий Антонов в пляжных динамиках. По берегу бродят туристы, раздувшиеся от пива и патриотизма, в пыльных носках, торчащих из-под плетенок. Золотые цепочки на массивных шеях излучают уверенность в завтрашнем дне.
В отеле, куда приезжаем каждый год, расширяют зоопарк. Завезли экзотических зверей. На глазах детей дорогих хищников покормили живыми (и, надо полагать, более дешевыми) кроликами. Хищники размещены в красивых, прочных клетках. Дорога к морю огорожена трехметровым забором. Теперь — с обеих сторон. За забором — рассованная по карманам береговая линия и кем-то вовремя украденные куски парка-заповедника. Тоже в определенном смысле клетка — и для всех, кто снаружи, и для всех, кто внутри.
Здесь, на ослепительных руинах, особенно остро осознаешь ту пропасть, которая отделяет современное антисоветское от утраченного советского. Нет между ними ни родства, ни преемственности. Да, советскому человеку могло не хватать джинсов или женских сапог, видеомагнитофонов и магнитол, то есть предметов личного потребления. Но этот дефицит личного, это неудовлетворенное "моё" компенсировалось таким колоссальным богатством и разнообразием общедоступного "нашего", которое мы, сегодняшние, не в силах даже представить.
Ты мог жить в невзрачной государственной квартире, даже в коммуналке. Не иметь личного автотранспорта. Но центр тяжести твоего бытия находился не в квартире, а за её пределами. Во дворе. На предприятии. В университете. В НИИ. В Доме Культуры. Во Дворце пионеров. В филармонии, театре, авиамодельном кружке, на стадионе, в бассейне или в черноморском пансионате, куда ты отправлялся каждый год по путевке. В пансионате, где пьяные в дубину гости не отрывали друг другу головы из-за лежака, где нельзя было представить, что ребенка не накормят потому, что родители продлили номер до шести, а не до двенадцати.
Само сознание было устроено таким образом, что у гражданина (не у всех, но у большинства) не возникало потребности отгородиться от ближнего пуленепробиваемой дверью или тонированным автомобильным стеклом. И "Человек в футляре" считался лишь темой для школьного сочинения. Никто всерьез не примерял футляр на себя. Вот почему дефицит качественных сапог являлся неприятной, но терпимой мелочью. Что сапоги, если тебе принадлежит весь Крым? Весь Ленинград? Вся Волга? Весь Каспий? Вся Сибирь? Весь Кавказ?
Сегодня "моё" пухнет и процветает, дожирая то немногое, что ещё осталось от "нашего".
Сегодня у каждого есть личное пространство, но почти не осталось общественного. Ну если не считать таковым футбольный матч и всё, что потом. Ты стоишь в комфортабельной пробке, но ты никуда не уедешь. Ты можешь вытянуть ноги в просторном боинге, но 90% страны не летают боингами. Не летают вообще ничем. В твоей квартире классные теплые полы, но в подъезде сидят наркоманы. Ты смотришь блокбастер по 4К телевизору, но в здании киностудии торгуют турецким тряпьем. (Кстати, удивительная зависимость — чем круче следующий телевизор, тем тупее следующий блокбастер). На смену безликой советской застройке пришел универсальный архитектурный принцип — моя хата с краю.
Теперь у нас есть гостиницы, спа-салоны и медклиники для собак. Но нет больничных коек для людей.
Перебирая туристические магнитики, на которых серпасто-молоткастый Хрущев "передает" полуостров бравому мужчине в черных очках (Крым сдал-Крым принял), я вспоминаю уличных торговцев из Хургады, развязных и шумных арабов, впаривавших прохожим пластиковые китайские изваяния Тутанхамона. С каждым следующим сезоном связь между эпохами становится всё более призрачной. Эту связь не воскресят ни стилизованные под 50-е автоматы с газировкой, ни безмятежный Юрий Антонов в пляжных динамиках. По берегу бродят туристы, раздувшиеся от пива и патриотизма, в пыльных носках, торчащих из-под плетенок. Золотые цепочки на массивных шеях излучают уверенность в завтрашнем дне.
В отеле, куда приезжаем каждый год, расширяют зоопарк. Завезли экзотических зверей. На глазах детей дорогих хищников покормили живыми (и, надо полагать, более дешевыми) кроликами. Хищники размещены в красивых, прочных клетках. Дорога к морю огорожена трехметровым забором. Теперь — с обеих сторон. За забором — рассованная по карманам береговая линия и кем-то вовремя украденные куски парка-заповедника. Тоже в определенном смысле клетка — и для всех, кто снаружи, и для всех, кто внутри.
Здесь, на ослепительных руинах, особенно остро осознаешь ту пропасть, которая отделяет современное антисоветское от утраченного советского. Нет между ними ни родства, ни преемственности. Да, советскому человеку могло не хватать джинсов или женских сапог, видеомагнитофонов и магнитол, то есть предметов личного потребления. Но этот дефицит личного, это неудовлетворенное "моё" компенсировалось таким колоссальным богатством и разнообразием общедоступного "нашего", которое мы, сегодняшние, не в силах даже представить.
Ты мог жить в невзрачной государственной квартире, даже в коммуналке. Не иметь личного автотранспорта. Но центр тяжести твоего бытия находился не в квартире, а за её пределами. Во дворе. На предприятии. В университете. В НИИ. В Доме Культуры. Во Дворце пионеров. В филармонии, театре, авиамодельном кружке, на стадионе, в бассейне или в черноморском пансионате, куда ты отправлялся каждый год по путевке. В пансионате, где пьяные в дубину гости не отрывали друг другу головы из-за лежака, где нельзя было представить, что ребенка не накормят потому, что родители продлили номер до шести, а не до двенадцати.
Само сознание было устроено таким образом, что у гражданина (не у всех, но у большинства) не возникало потребности отгородиться от ближнего пуленепробиваемой дверью или тонированным автомобильным стеклом. И "Человек в футляре" считался лишь темой для школьного сочинения. Никто всерьез не примерял футляр на себя. Вот почему дефицит качественных сапог являлся неприятной, но терпимой мелочью. Что сапоги, если тебе принадлежит весь Крым? Весь Ленинград? Вся Волга? Весь Каспий? Вся Сибирь? Весь Кавказ?
Сегодня "моё" пухнет и процветает, дожирая то немногое, что ещё осталось от "нашего".
Сегодня у каждого есть личное пространство, но почти не осталось общественного. Ну если не считать таковым футбольный матч и всё, что потом. Ты стоишь в комфортабельной пробке, но ты никуда не уедешь. Ты можешь вытянуть ноги в просторном боинге, но 90% страны не летают боингами. Не летают вообще ничем. В твоей квартире классные теплые полы, но в подъезде сидят наркоманы. Ты смотришь блокбастер по 4К телевизору, но в здании киностудии торгуют турецким тряпьем. (Кстати, удивительная зависимость — чем круче следующий телевизор, тем тупее следующий блокбастер). На смену безликой советской застройке пришел универсальный архитектурный принцип — моя хата с краю.
Теперь у нас есть гостиницы, спа-салоны и медклиники для собак. Но нет больничных коек для людей.